Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу!
тянет, так вот и
тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по
жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и
все помутилось.
Отец его, боевой генерал 1812 года, полуграмотный, грубый, но не злой русский человек,
всю жизнь свою
тянул лямку, командовал сперва бригадой, потом дивизией и постоянно
жил в провинции, где в силу своего чина играл довольно значительную роль.
Собирались мы по-прежнему
всего чаще у Огарева. Больной отец его переехал на житье в свое пензенское именье. Он
жил один в нижнем этаже их дома у Никитских ворот. Квартира его была недалека от университета, и в нее особенно
всех тянуло. В Огареве было то магнитное притяжение, которое образует первую стрелку кристаллизации во всякой массе беспорядочно встречающихся атомов, если только они имеют между собою сродство. Брошенные куда бы то ни было, они становятся незаметно сердцем организма.
— Да что ты из меня
жилы тянешь… Уходи, ежели хочешь быть цел! Так и своей Прасковье Ивановне скажи! Одним словом, убирайся ко
всем чертям!
Эти разговоры доктора и пугали Устеньку и неудержимо
тянули к себе, создавая роковую двойственность. Доктор был такой умный и так ясно раскрывал перед ней шаг за шагом изнанку той жизни, которой она
жила до сих пор безотчетно. Он не щадил никого — ни себя, ни других. Устеньке было больно
все это слышать, и она не могла не слушать.
— Вы
все еще
жилы тянете из моего пациента? — спросил он Галактиона сильно заплетавшимся языком. — И я тоже… С двух сторон накаливаем. Да?
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще и ничего не сделал… Царь жалует
всех волей и
всем нужно радоваться!.. Мы
все здесь крепостные, а завтра
все будем вольные, — как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж будет
тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
— А то вот еще бывает, — начал таинственно Ромашов, — и опять-таки в детстве это было гораздо ярче. Произношу я какое-нибудь слово и стараюсь
тянуть его как можно дольше. Растягиваю бесконечно каждую букву. И вдруг на один момент мне сделается так странно, странно, как будто бы
все вокруг меня исчезло. И тогда мне делается удивительно, что это я говорю, что я
живу, что я думаю.
Конечно, тыправа. Я не глуп и понимаю. Ты молода, здорова, красива,
жить хочешь, а я старик, почти труп. Что ж? Разве я не понимаю? И, конечно, глупо, что я до сих пор
жив. Но погодите, скоро я освобожу вас
всех. Недолго мне еще придется
тянуть.
— Я думал про это! Прежде
всего надо устроить порядок в душе… Надо понять, чего от тебя бог хочет? Теперь я вижу одно: спутались
все люди, как нитки,
тянет их в разные стороны, а кому куда надо вытянуться, кто к чему должен крепче себя привязать — неизвестно! Родился человек — неведомо зачем;
живёт — не знаю для чего, смерть придёт —
всё порвёт… Стало быть, прежде
всего надо узнать, к чему я определён… во-от!..
В душе Лунёва словно назревал нарыв;
жить становилось
всё тошнее.
Всего хуже было то, что ему ничего не хотелось делать: никуда его не
тянуло, но казалось порою, что он медленно и
всё глубже опускается в тёмную яму.
Неудержимо
потянула меня степь-матушка. Уехали мы со скорым поездом на другое утро — не простился ни с кем и
всю Москву забыл. Да до Москвы ли! За Воронежем степь с каждым часом
все изумруднее… Дон засинел… А там первый раз в жизни издалека синь море увидал. Зимовник оказался благоустроенным. Семья Бокова приняла меня прекрасно… Опять я в табунах — только уж не табунщиком, а гостем.
Живу — не нарадуюсь!
— Однако —
все живут, шумят, а я только глазами хлопаю… Мать, что ли, меня бесчувственностью наградила? Крестный говорит — она как лед была… И
все ее
тянуло куда-то… Пошел бы к людям и сказал: «Братцы, помогите!
Жить не могу!» Оглянешься — некому сказать…
Все — сволочи!
— Бывал я и в степе, — задумчиво говорил дьячок. — С благословения прежнего игумена Поликарпа ездил на рыбные ловли и по степную соль на озеро Ургач. А
все домой
тянет: не могу без Служней слободы
жить.
Раиса как бы с трудом перевела глаза на меня; мигнула ими несколько раз,
все более и более их расширяя, потом нагнула голову набок, понемногу побагровела
вся, губы ее раскрылись… Она медленно, полной грудью
потянула в себя воздух, сморщилась как бы от боли и, с страшным усилием проговорив: «Да… Дав… жи…
жив», — порывисто встала с крыльца и устремилась…
Смеху было столько, на
всю деревню, что и теперь эта погудка
живет, словно вчера дело было. А там уж правда ли это или нет — за это не отвечаю. Только в Гостомле всякое малое дитя эту погудку расскажет, и обапольные бабы нашим мужикам
все смеются: «Гостомцы, — говорят они, — как вы колокол-то
тянули?» Часто этак смеются.
— Старатели… пхе!.. Хочется вам с этими пьяницами дело иметь! — не раз говорил мне Бучинский — он никак не мог понять, что меня могло
тянуть к старателям. — Самый проклятый народ… Я говорю вам. В высшем градусе безнравственный народ… Да!.. И
живут как свиньи… Им только дай горилки, а тут бери с него
все: он вам и золото продаст, и чужую лошадь украдет, и даже собственную жену приведет… Я вам говорю!..
Я видел, что почти в каждом человеке угловато и несложенно совмещаются противоречия не только слова и деяния, но и чувствований, их капризная игра особенно тяжко угнетала меня. Эту игру я наблюдал и в самом себе, что было еще хуже. Меня
тянуло во
все стороны — к женщинам и книгам, к работам и веселому студенчеству, но я никуда не поспевал и
жил «ни в тех ни в сех», вертясь, точно кубарь, а чья-то невидимая, но сильная рука жарко подхлестывала меня невидимой плеткой.
Вцепился завод в землю, придавил её и, ненасытно алчный, сосёт дни и ночи, задыхаясь от жадности, воет, выплёвывая из раскалённых пастей огненную кровь земли. Остынет она, почернеет, — он снова плавит, гудит, гремит, расплющивая красное железо, брызжет искрами и,
весь вздрагивая,
тянет длинные живые полосы, словно
жилы из тела земного.
Карп. Ишь ты, что выдумал! Интрижка! Повадился больно!
Все у него интрижки на уме! Балованный был сынок у маменьки! И воспитывался-то
все с барышнями да в девичьей, вот его теперь и
тянет.
Живу я теперича с ним в Петербурге, каких только я делов навиделся! Грех один! Уснул, что ли, он там? И я б отдохнул. (Хочет ложиться, дверь отворяется.) Кого это еще?..
Краснова. Вот правду-то говорят, что
все мы, бабы, сумасшедшие: сама ведь замуж пошла, никто меня не неволил, ну так и
жить бы, как по закону следует; а меня вот к тебе
тянет, из дому бежать хочу. А ты
все виноват, Валентин Павлыч: через тебя теперь я от дому отбилась. Кабы не ты,
жила бы как-нибудь с мужем, по крайности бы горя не знала.
Боровцов. Каких тебе денег? Мы с тобой квиты. Если ты просишь теперича себе на бедность, так нешто так просят! Нешто грубиянить старшим ты можешь? Ты б грубиянил давеча, как право имел, пока не подписал. Тогда я тебе кланялся, а теперь ты мне кланяйся. Дураки-то и
всё так
живут! Был я у тебя в руках, так не умел пользоваться. А теперь прощай. Никто тебя, дурака, не неволил, силой тебя не
тянули подписывать-то! Что смотришь-то?
Николай Иванович. Да, если ты умрешь за други свои, то это будет прекрасно и для тебя и для других, но в том-то и дело, что человек не один дух, а дух во плоти. И плоть
тянет жить для себя, а дух просвещения
тянет жить для бога, для других, и жизнь идет у
всех не животная, по равнодействующей и чем ближе к жизни для бога, тем лучше. И потому, чем больше мы будем стараться
жить для бога, тем лучше, а жизнь животная уже сама за себя постарается.
— «Отчего, говорят, не
жить?» А сами
все тянут водку и ко мне пристают: пей да пей.
Они, Астаховы, впятером жизнь
тянут: Кузьма со старухой, Марья и сын с женой. Сын Мокей глух и от этого поглупел, человек невидимый и бессловесный. Марья, дочь, вдова, женщина дебелая, в соку, тайно добрая и очень слаба к молодым парням —
все астаховские работники с нею
живут, это уж в обычае. Надо
всеми, как петух на коньке крыши, сам ядовитый старичок Кузьма Ильич — его боится и семья и деревня.
—
Живем все по-старому, — сказала она и, подхватив на руки двухлетнюю дочку, которая
тянула ее за юбку и просила молока, большими решительными шагами вошла в сени.
Хоть родину добром поминать ей было нечего, — кроме бед да горя, Никитишна там ничего не ведала, — а
все же
тянуло ее на родную сторону: не осталась в городе
жить, приехала в свою деревню Ключовку.
Дети же у бабы были погудочки —
все мал мала меньше: старшей девочке исполнилось только пять лет, а остальные
все меньше, и самый младший мальчишка был у нее у грудей. Этот уж едва
жил — так он извелся,
тянувши напрасно иссохшую материну грудь, в которой от голода совсем и молока не было. Очевидно, что грудной ребенок неминуемо должен был скоро умереть голодною смертью, и вот на него-то мать и возымела ужасное намерение, о котором я передам так, как о нем рассказывали в самом народе.
И офицеров, и еще более матросов
тянуло домой, туда, на далекий Север, где и холодно и неприветно, уныло и непривольно, где нет ни ослепительно жгучего южного солнца, ни высокого бирюзового неба, ни волшебной тропической растительности, ни диковинных плодов, но где
все — и хмурая природа, и люди, и даже чернота покосившихся изб, с их убожеством — кровное, близкое, неразрывно связывающее с раннего детства с родиной, языком, привычками, воспитанием, и где, кроме того,
живут и особенно милые и любимые люди.
— Я вырасту, Павла Артемьевна! А уж
тянет меня туда-то, и сказать не могу, как
тянет. Так бы век в тишине монастырской и
прожила. За вас бы молилась… В посте… на ночных бдениях… — возразила, внезапно сживаясь, Соня. — У бабушки моей есть монашка знакомая… Она еще в детстве
все к бабушке приставала, просила
все меня в послушание к ней отдать в обитель… Совсем к себе на воспитание брала… А отец не отдал… Сюды определил… Велел учиться.
Серебряков. Конечно, ты права. Я не глуп и понимаю. Ты молода, здорова, красива,
жить хочешь, а я старик, почти труп. Что ж? Разве я не понимаю? И, конечно, глупо, что я до сих пор
жив. Но погодите, скоро я освобожу вас
всех. Недолго мне еще придется
тянуть.
Николай Ильич Беляев, петербургский домовладелец, бывающий часто на скачках, человек молодой, лет тридцати двух, упитанный, розовый, как-то под вечер зашел к госпоже Ирниной, Ольге Ивановне, с которою он
жил, или, по его выражению,
тянул скучный и длинный роман. И в самом деле, первые страницы этого романа, интересные и вдохновенные, давно уже были прочтены; теперь страницы тянулись и
всё тянулись, не представляя ничего ни нового, ни интересного.
И так далее —
все в том же роде, и во
все это время ее «навещают», и
все видят, и понимают, чем она
живет, и
все тянут и
тянут с нее, пока можно хоть что-нибудь у нее взять и увезти.
На двори у нас Варварин день, а то очень опасно, — бо тут коло Варвары сряду близко Никола
живет, а Никола и есть самый первый москаль, и он нам, казакам, ни в чем не помогает, а
все на московськую руку
тянет.